Рецензия на произведение Довлатова Зона

Сергей Довлатов – писатель нашего времени. Он стал известен только в восьмидесятых годах. У нас же в стране его книги появи­лись несколько лет назад, в начале девяностых.

На Западе он выпустил двенадцать книг на русском языке. Его книги стали издаваться и на английском, и на немецком языках. При жизни Довлатов переведен также на датский, шведский, фин­ский, японский…

По завету нашей классической литературы место художника – среди униженных и оскорбленных. Он там, где нет правосудия, где угасают мечты, царит беззаконие и разбиваются сердца. Но из тем­ного болота жизни художник извлекает неизвестный до него смысл, образы. Они “темны иль ничтожны” – с точки зрения гос­подствующей морали.
А поэтому и сам художник всегда ужасающе темен для окружающих.

Довлатов сильно увлекался американской прозой: Шервудом Андерсоном, Хемингуэем, Фолкнером, Сэлинджером. Влияние это очевидно. Особенно в шестидесятые-семидесятые годы, когда ав­тор жил то в Ленинграде, то в Таллине и по мелочам публиковался в журнале “Юность”.

В Нью-Йорке оказалось, что эталоном прозы Довлатову служат “Повести Белкина”, “Хаджи-Мурат”, рассказы Чехова. Понадобилась эмиграция, чтобы убедиться в точности и правильности своего предчувствия:

Эта фраза из довлатовских “Записных книжек” очень существенна. Метод поисков, так сказать, художественной правды у Довлатова специфически чеховский. “Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай”.

В первую очередь писателя интересовало разнообразие самых простых людей и ситуаций. Соответственно. в этом отношении Его Представление о гении:

Вслед за Чеховым он мог бы сказать: “Черт бы побрал всех вели­ких мира сего со всей их великой философией!”

Он пи­шет о людях, живущих в этом мире. О людях с кошмарным про­шлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Но, несмотря на весь ужас и кошмар этого мира, жизнь продол­жалась. И в этой жизни даже сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение радости и горя, добра и зла оставалось не­изменным.

В этой жизни, пишет он, были и труд, и достоинство, и любовь, и разврат, и патриотизм, и нищета. Были и карьеристы, и люмпены, и соглашатели, и бунтари. Но система ценностей была полностью нарушена.

То, что еще вчера казалось важным, отошло на задний план. Обыденное становилось драгоценным, драгоцен­ное – нереальным. В этом диком мире ценились еда, тепло, воз­можность избежать работы.

В рассказе есть эпизод, где автор рассказывает о человеке, меч­тавшем стать на особом режиме, хлеборезом.

Для того чтобы занять такое место, в зоне надо было лгать, льстить, выслуживаться, идти на шантаж, подкуп, вымогательство.

Любыми путями добиваться своего.

Сравнивая в предисловии к “Зоне” себя с Солженицыным, До-влатов говорит, что книги их совершенно разные. Солженицын был заключенным и описывал политические лагеря. Довлатов же писал о надзирателе в уголовном лагере.

Если говорить о художественном своеобразии произведения, то стоит заметить, что в этих хаотических записках прослеживается общий художественный сюжет, в какой-то мере соблюдено единст­во времени и места; действует один лирический герой (конечно, ес­ли можно назвать надзирателя “лирическим”). Можно сказать, что довлатовское повествование разделено не на главы, а на абзацы, на микроновеллы, как в чеховском театре, границей между ними яв­ляется пауза. Любая из них может оказаться роковой.

Отчетливо демократическая ориентация довлатовской прозы со­мнений не вызывает. И иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые.

В этом он видел нрав­ственное обоснование демократии, и это убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.